Сестры голодали по привычке. Они не верили в Победу
Историю прислала Тётя Глотя
После смерти тети Тоси, в 1988-м, для нашей семьи закончилась война. Тетя Тося, бабушкина родная сестра, родилась в 1923-м. Девятого марта. Но после победы она свой день рождения праздновала неизменно – девятого мая. Эти празднования впечатались мне в память – непременными песнями военных лет в исполнении Людмилы Гурченко и походами на Пискаревское кладбище. Мне тогда казалось странным, что в день рождения мы ходим на кладбище, над которым возвыщалась суровая Родина-мать. И я очень сильно веселила свою маму тем, что думала: Родина-мать – это какая-то великая женщина, раз ей поставили такой огромный памятник.
Моя бабушка младше тети Тоси на семь лет. В сорок первом ей было одиннадцать. В том году сестры жили в «женском монастыре» - коммунальной квартире в заводском районе, на улице Ватутина. У девочек были разные отцы. Папа тети Тоси развелся с моей прабабушкой Домной почти сразу же после рождения ребенка. И о дальнейшей судьбе его так никто ничего и не узнал. Отец моей бабушки Зины умер в тридцать девятом. Так что сестры жили с матерью и бабушкой, служившей до революции кухаркой у господ. Еще в коммуналке жило несколько женщин. Бабушка рассказывала, что это была очень дружная квартира.
Когда началась война, бабушку посадили в эвакуационный поезд, с которого она сбежала, как только он тронулся. Два дня она пряталась по подвалам, чтоб ее не посадили обратно и не отправили в солнечный Казахстан. А потом она вернулась на Ватутина. А потом началась блокада.
Первой умерла моя прапрабабка. Господа, у которых она служила, щедрою рукой отвалили ей барахла, в числе которого была даже почти новая лисья горжетка. Все господские платья бабка запрятала в сундук. Он стоял в коммунальном коридоре, потому что не помещался в комнату. И бабка спала на нем, чтоб не украли вещи. Поначалу она сопротивлялась продаже вещей из сундука. Но постепенно сдалась, и за лисью горжетку тетя Тося получила хлеба и не очень свежую курицу. Она рассказывала, что позже бабка бредила на своем сундуке рецептами Молоховец. Она была грузной женщиной, действительно хорошо готовила, и перепела с вальдшнепами прошли перед ней волнующей длинной чередой. Несвежая курица давно была съедена всей коммуналкой.
Прапрабабушка умерла после нового года. Ее повезли на санках на кладбище. Когда вернулись домой – обнаружили, что сундук украли. Кто украл – конечно же невозможно было понять. Может, свои – соседки. А может, чужие, поскольку двери в квартиру можно было открыть ногтем. Почти сразу после смерти матери умерла и Домна, оставив Тосю и Зину вдвоем. Тетя Тося работала в больнице. Бабушка рассказывала мне, как однажды главный врач этой больницы, так и не расставшийся за время блокады со своими золотыми часами и холеной бородкой, отдал тете Тосе кастрюлю (!) супа (!!!). Но с работы не отпустил. И поэтому моя одиннадцатилетняя бабушка шла через полгорода, неся в вытянутых руках это сокровище. Вокруг что-то рвалось и грохотало. Шли, держась за стены, люди. Бабушка всю жизнь вспоминала этот эпизод, не понимая – как дошла тогда. Погруженность встречных прохожих в себя и спасла ее тогда.
Суп опять же съели всей коммуналкой. А потом закончилась и любезность главврача. Есть стало нечего совсем. За небольшой «лишний» кусочек хлеба, который каким-то чудом тетя Тося добывала, ее называли б…ю. Моя бабушка вообще редко стеснялась в выражениях, рассказывая мне о блокаде. А на тетю Тосю она молилась – до самой смерти старшей сестры. Бабушка вспоминала, как однажды у их дома остановился грузовик. Постоял, кого-то подождал, поехал. Дверца кузова, плохо закрытая, распахнулась от резкого старта, и на снег выпал ящик «Беломора» или каких-то еще папирос. Это было чудо, почти равнозначное манне небесной. Папиросами сестры уже ни с кем не делились. Курили сами, чтобы согреться. Продавали за хлебные крошки.
Однажды бабушку с подружкой застала бомбежка. Они были в соседнем дворе, и до дома бежать было страшно. Девчонки залезли под крыльцо, и там просидели несколько часов. Бабушка говорила, что им было страшно и весело одновременно. После этой бомбежки случилось чудо номер два. В коммунальной квартире давали студень из клея.
Тетя Тося рассказывала, что те немногие мужчины, что оставались во дворе во время войны, умерли сильно раньше женщин. Скоро большой двор вообще превратился в женское царство. Во дворе штабелями лежали трупы, потому что не было никаких сил отвезти их на кладбище. Санки были только у одной семьи. Их спалили в печке, когда уже было больше нечего сжечь.
Когда закончилась блокада, потом – война, сестры не верили в победу. Они привычно голодали. Привычно шмыгали по городу. И только когда в их коммуналке появилась первая женщина в ярком, цветастом платье, они поняли, что – да, действительно всё.
После этого жизнь вроде бы наладилась. Но, движимые постоянными воспоминаниями о голоде, обе сестры устроились работать в продуктовый магазин. С тех пор лучшими для меня сказками на ночь были рассказы бабушки о том, какие конфеты продавались в кондитерском отделе. Она помнила все названия, каждый фантик.
Тетя Тося умерла от рака. В семидесятые ей вырезали матку с циничной формулировкой «что ж вы себя так не берегли». В восьмидесятые метастазы были уже везде. Умерла она одна, в Мечниковке, в палате реанимации. К ней не пустили никого – ни родную сестру, ни племянниц. Бабушка Зина двух недель не дожила до семидесяти. До последнего дня она пила спирт и курила «Беломор».